Многие основания, на которых в истории определенным группам отказывалось в их доле человеческого достоинства, оказались просто предрассудками либо вытекали из культурных и природных условий, которые впоследствии изменились. Представления, что женщины слишком иррациональны или эмоциональны, чтобы принимать участие в политике, или что иммигранты из Южной Европы отличаются меньшими размерами головы и более низким интеллектом, чем выходцы из Северной Европы, были отвергнуты на основании здравого эмпирического знания. Нравственный порядок не рухнул полностью на Западе вслед за разрушением консенсуса относительно традиционных религиозных ценностей, и это не должно нас удивлять, поскольку нравственный порядок возникает из самой природы человека; он не является чем-то, наложенным на человеческую природу культурой.

ДНКНо все это может перемениться под воздействием будущих биотехнологий. Самая явная и непосредственная опасность — это то, что широкое генетическое разнообразие личностей сузится и рассыплется на кластеры по четко определенным социальным группам. Сегодня "генетическая лотерея" гарантирует, что сын или дочь богатых и успешных родителей не обязательно унаследует таланты и способности, создавшие условия для успеха родителей. Конечно, всегда существовала и существует определенная степень генетического отбора: ассортативный выбор партнеров означает, что достигшие успеха люди выбирают в качестве брачных партнеров подобных себе и — в той степени, в которой успех обоснован генетикой — передают своим детям улучшенные шансы в этой жизни.

Но в будущем на оптимизацию генов и передачу их отпрыску может быть брошена вся мощь современной технологии. Это значит, что социальные элиты будут сознательно передавать детям не только социальные преимущества, но и врожденные. Когда-нибудь в этот список могут попасть не только ум и красота, но и такие черты характера, как трудолюбие, дух соревнования и так далее.

Многие считают генетическую лотерею внутренне несправедливой, поскольку она обрекает кого-то на более низкий интеллект, или некрасивость, или врожденные дефекты того или иного рода; но в другом смысле она глубоко эгалитарна, поскольку каждый, независимо от общественного положения, расы или этнического происхождения, вынужден в нее играть. У самого выдающегося человека иногда рождается никчемный сын, отсюда и поговорка, что на детях гениев природа отдыхает. Когда лотерея сменится выбором, откроется новое поприще для соревнования людей, такое, которое грозит увеличить разрыв между верхом и низом социальной иерархии.

Над тем, чем грозит возникновение генетического суперкласса идее универсального человеческого достоинства, стоит поразмыслить. Сегодня многие талантливые и успешные молодые люди думают, что обязаны своим успехом случайности рождения и воспитания, без которых жизнь их могла пойти совсем по-другому. То есть они считают, что им повезло, и могут сочувствовать тем, кому повезло меньше. Но в той степени, в которой они могут стать "детьми выбора", генетически отобранными своими родителями по определенным свойствам, они могут начать все сильнее верить, что их успех дело не слепого счастья, а хорошего выбора и планирования со стороны родителей, то есть нечто заслуженное. Они будут выглядеть, думать, действовать и — быть может — даже чувствовать отлично от тех, кто не был выбран подобным способом, и в свое время могут начать считать себя созданиями иного рода. Короче говоря, они могут ощутить себя аристократами, но в отличие от аристократов прежних времен их претензии будут основаны на природе, а не на условности.

Вероятность, что биотехнология сделает возможным возникновение новых генетических классов, часто отмечалась и осуждалась теми, кто строил предположения о будущем. Но вполне вероятной кажется и противоположная возможность: что она станет толчком к более генетически эгалитарному обществу. Дело в том, что крайне маловероятным кажется, будто люди современного демократического общества станут сидеть сложа руки и смотреть, как элиты генетически передают свои преимущества детям.

Разумеется, это одна из немногих вещей в политике будущего, за которые люди, вполне вероятно, будут готовы воевать. Я говорю о войне не в переносном смысле, не в смысле соревнований по крику среди говорящих голов в телевизоре или дебатов в Конгрессе, а в том смысле, что люди действительно схватятся за пистолеты и бомбы и направят их против других людей. Очень мало сегодня есть вещей во внутренней политике наших богатых и довольных собой либеральных демократий, которые могут настолько вывести из себя народ, но угроза возникновения генетического неравенства способна поднять людей с дивана и бросить на улицы.

И если действительно народ так возмутится по поводу генетического неравенства, то могут возникнуть два альтернативных образа действий. Первый и наиболее разумный — просто запретить использование биотехнологий для улучшения свойств человека и тем самым — соревнования в этой области. Но сама перспектива улучшения может оказаться слишком заманчивой, чтобы от нее отказаться, а может выясниться, что трудно будет заставить выполнять закон, ее запрещающий, или суды объявят, что у людей есть на это право. И тут открывается вторая возможность: с помощью той же самой технологии поднять нижний уровень.

И это — единственный сценарий, при котором есть вероятность увидеть возвращение поддерживаемой государством евгеники в либерально-демократическом обществе. Старые дурные формы евгеники дискриминировали людей с дефектами и низким интеллектом, запрещая им иметь детей. В будущем может представиться возможность выводить детей более разумных, более здоровых, более "нормальных". Поднять дно — это вещь, которую можно сделать только при вмешательстве государства. Технология генетического усовершенствования будет, вероятно, дорогой и несколько рискованной, но даже если она окажется относительно дешевой и безопасной, люди бедные и недостаточно образованные все равно не смогут воспользоваться ее благами. И чтобы силой восстановить четкую красную черту всеобщего человеческого достоинства, надо будет позволить государству проверять, чтобы никто не остался за ее пределами.

НеравенствоПолитика выведения будущих людей окажется весьма сложной. До сих пор левые в массе были противниками клонирования, генной инженерии и прочих биотехнологий подобного рода по разным причинам, в том числе из-за традиционного гуманизма, экологической обеспокоенности, подозрительности по отношению к технологиям и корпорациям, которые их создают, а еще — из страха перед евгеникой. Левые всегда старались принизить важность наследственности в определении человеческой судьбы в пользу воздействия среды. Чтобы люди левых настроений сделали поворот "кругом" и стали поддерживать генную инженерию для обездоленных, они сначала должны признать, что тены играют важную роль в определении интеллекта и других человеческих качеств.

В Европе левые более враждебны к технологиям, чем в Северной Америке. В основном эта враждебность питается более сильными экологическими движениями, которые, например, вели кампанию против генетически модифицированных продуктов. (Перейдут ли определенные формы радикального энвиронментализма во враждебность к биотехнологиям человека, еще предстоит увидеть, Некоторые энвиронменталисты считают, что защищают природу от людей, и их больше волнуют угрозы природе вообще, чем природе человека.) В частности, немцы очень чувствительны ко всему, что носит привкус евгеники. Философ Петер Слотердийк в 1999 году вызвал бурю протеста, когда предположил, что скоро для людей станет невозможно отказаться от мощи выбора, которую открывает для них биотехнология, и что от вопроса выведения чего-то "за пределами" человека, поднятого Ницше и Платоном, уже нельзя будет отмахнуться. Его осудил, среди прочих, социолог Юрген Хабермас, который в другом контексте выступил и против клонирования человека.

С другой стороны, есть некоторые левые, вставшие на защиту генной инженерии. Джон Ролз в "Теории справедливости" утверждает, что неравное распределение природных способностей несправедливо по сути. Так что последователь Ролза должен желать воспользоваться биотехнологией, чтобы уравнять шансы людей, поднимая с помощью генетики нижний уровень общества, если предположить, что такие вопросы, как безопасность, цена и прочее, удастся решить. Роналд Дворкин выступил в пользу права родителей генетически модифицировать своих детей на основе более широкой концепции защиты самостоятельности, а Лоренс Трайб высказался в том смысле, что запрет на клонирование был бы несправедлив, потому что создал бы дискриминацию против тех детей, которые были клонированы вопреки.

Невозможно сказать, какой из этих двух радикально отличных сценариев — растущего генетического неравенства или растущего генетического равенства — окажется более вероятным. Но если технологическая возможность биомедицинского усовершенствования будет реализована, то трудно придумать, почему растущее генетическое неравенство не станет одним из главных противоречий в политике двадцать первого века.

Отрицание концепции человеческого достоинства — то есть идеи, что есть в человеческой расе нечто уникальное, дающее каждому представителю этого вида более высокий моральный статус, чем любому предмету остального мира — ведет нас на очень опасный путь. В конце концов мы, быть может, вынуждены будем по нему пойти, но если так, то ступать на него надо с открытыми глазами. И Ницше — куда лучший проводник на этой дороге, чем легионы специалистов по биоэтике и поверхностных университетских дарвинистов, которые сегодня склонны давать нам нравственные советы по данному поводу.

Пример заведомо ложного понимания сознания дает нам один из ведущих экспертов в этой области, Дэниел Деннет, книга которого "Сознание объясненное" приходит в конце концов к следующему определению сознания: он говорит, что человеческое сознание есть всего лишь побочный продукт работы компьютера определенного типа, и если мы думаем, что это еще не все, то мы придерживаемся ошибочно старомодного взгляда на то, что такое сознание.

Аналогично многие исследователи в области искусственного интеллекта обходят вопрос о сознании путем фактической подмены темы. Они предполагают, что мозг есть просто органический компьютер большой сложности, который можно идентифицировать внешними характеристиками. Известный тест Тьюринга утверждает, что если машина может выполнять познавательные задачи, такие как поддержание беседы так, чтобы внешне это нельзя было отличить от тех же действий, совершаемых человеком, то внутренне она тоже от человека отличаться не будет.

Почему это должно быть адекватным тестом ментальности человека — загадка, поскольку машина точно не будет иметь никакого субъективного осознания своих действий, как и связанных с ними чувств. Это не мешает таким авторам, как Ганс Моравец и Рей Курцвайль, предсказывать, что машины, достигнув должного уровня сложности, получат и такие человеческие свойства, как сознание. Если они правы, то это будет иметь серьезные последствия для нашей концепции человеческого достоинства, поскольку будет логически доказано, что люди суть не более чем сложные машины, которые можно делать из кремния и транзисторов не хуже, чем из углерода и нейронов.

Робот и человекВероятность, что это случится, кажется весьма далекой, и не столько потому что машины никогда не смогут иметь разум, равный человеческому (я подозреваю, что в этом отношении они подойдут к нему весьма близко), но потому что невозможно вообразить, будто они обретут человеческие эмоции. Это в научной фантастике андроид, робот или компьютер вдруг начинают испытывать страх, надежду и даже половое влечение, но никто еще и близко не подошел к объяснению, как такое может случиться. Проблема здесь не только в том, что никто еще не понял, что представляют собой эмоции (как и сознание) онтологически; никто не понял, почему они начали существовать в биологии человека.

Конечно, есть функциональные причины для существования таких эмоций, как боль и удовольствие. Если бы секс не был нам приятен, мы бы не стали размножаться, а если бы мы не испытывали боль от огня, мы бы то и дело обжигались. Но в современном течении науки о познании считается, что конкретная субъективная форма, принимаемая эмоциями, не является необходимой для их функций. Вполне возможно, например, построить робота, у которого датчики в пальцах будут соединены с актуатором, убирающим руку робота от огня. Робот сможет предотвратить сгорание пальцев без всякого чувства боли и будет способен принимать решения, какие цели преследовать и каких действий избегать, путем математической обработки входных сигналов от разных датчиков. Тест Тьюринга скажет нам, что он по своему поведению — человек, но на самом деле этот робот будет лишен самого важного свойства человека — чувств. Конкретная субъективная форма, которую принимают эмоции, в современной биологии и теории познания рассматривается всего лишь как эпифеномен функций, на которых они основаны: нет никаких объективных причин, чтобы именно такая их форма должна была быть выбрана в процессе эволюционной истории..

Как указывает Роберт Райт, это ведет к весьма парадоксальному выводу; то, что наиболее важно для нас как для людей, не имеет явной цели в материальной схеме вещей, которые делают нас людьми. Ибо только человека отличает гамма эмоций, которые порождают цели, назначение, стремления, желания, страхи, отвращения человека, и потому они — источники человеческих ценностей. Хотя многие включили бы разум человека и его способность к нравственному выбору в список наиболее важных отличительных его свойств, я бы возразил, что полная гамма человеческих эмоций важна по крайней мере столь же, если не больше.

Все это не значит, что демистификация сознания научными средствами никогда не произойдет. Специалист по искуственному интеллекту Джон Сирл верит, что сознание есть биологическое свойство мозга, весьма похожее на передачу сигнала по нейронам или на выработку нейромедиаторов, и что биология когда-нибудь сможет объяснить, как органическая материя его производит. Он утверждает, что наши теперешние проблемы в понимании сознания не требуют от нас принятия дуалистической онтологии или отказа от научной схемы материальной причинности. Проблема возникновения сознания не требует обращения к прямому вмешательству Бога. Но и не исключает его.

Многие ученые и исследователи сказали бы, что нечего бескокоиться о защите природы человека — как бы ее ни определять — от биотехнологии, потому что мы еще очень нескоро сможем ее модифицировать, если вообще когда-нибудь сможем. Быть может, они и правы: до инженерии зародышевых путей человека и использования технологии рекомбинантных ДНК на людях может оказаться куда дальше, чем полагают многие, хотя в отношении клонирования людей это не так.

Однако наша способность управлять поведением человека не зависит от развития генной инженерии. Практически все предсказываемые возможности, связанные с развитием генной инженерии, мы куда вероятнее и куда быстрее сможем осуществить посредством нейрофармакологии. И нам предстоят большие демографические сдвиги популяций, которым станут доступны новые биомедицинские технологии, изменения не только в распределении полов и возрастов, но и в качестве жизни существенных групп населения.

Психотропные средстваРаспространяющееся и усиливающееся использование таких препаратов, как риталин и прозак, показывает, насколько охотно мы готовы применять технологии для изменения самих себя. Если одна из ключевых составляющих нашей природы — нечто такое, на чем мы основываем понятие достоинства — связана с гаммой нормальных эмоций, общих для всех людей, то мы уже пытаемся сузить их диапазон ради утилитарных целей: здоровье и удобство.

Психотропные средства не меняют клеток зародышевых путей и не дают наследуемых эффектов, что может когда-нибудь сделать генная инженерия. Но они уже поднимают важные вопросы о значении человеческого достоинства и являются предвестниками будущих проблем.

В ближайшее время большие этические противоречия, вызванные появлением биотехнологий, будут угрожать достоинству не нормальных взрослых людей, а лишь тем, кто не обладает полным набором способностей, определяемым нами как характеристический для человека. Самая большая группа этой категории — нерожденные младенцы, но сюда входят также маленькие дети, смертельно больные люди, немощные старики и инвалиды.

Вопрос этот уже возник в связи с исследованиями по стволовым клеткам и клонированию. Исследовательские работы по эмбриональным стволовым клеткам требуют намеренного разрушения эмбрионов, а так называемое терапевтическое клонирование требует не разрушения их, но намеренного создания для научных целей перед разрушением. (Как отмечает специалист по биоэтике Леон Касс, терапевтическое клонирование для эмбриона — отнюдь не терапевтическое.) Оба этих вида деятельности решительно осуждаются теми, кто верит, что жизнь возникает с зачатием, и эмбрион имеет полный моральный статус человека,

У эмбриона есть моральный статус, промежуточный между младенцем и другими группами клеток и тканей, и что превращение эмбриона в нечто с более высоким статусом есть таинственный процесс, мы приходим к выводу, что если уж мы делаем такие вещи, как взятие стволовых клеток у эмбрионов, то надо поставить множество барьеров и ограничений вокруг подобной деятельности, чтобы не допустить создания прецедента для иного использования эмбрионов, что поставит вопрос еще острее. До каких пределов хотим и позволяем мы выращивать эмбрионов для утилитарных целей? Допустим, что появится новая чудесная технология, требующая клеток не однодневного эмбриона, а месячного — что тогда? Пятимесячный женский эмбрион уже содержит в яичниках все яйцеклетки, которые женщина когда-либо произведет, — что если кто-то захочет их взять? Если слишком привыкнуть к клонированию эмбрионов, будем ли мы знать, где остановиться?

Если вопрос о равенстве в будущем биотехнологическом мире грозит расколоть левых, то правые буквально готовы расколоться по вопросам, связанным с человеческим достоинством. В США правые (представленные Республиканской партией) разделены между экономическими либертарианцами, которым хочется иметь предпринимательство и технологии с исчезающе малой регуляторной функцией государства, и социал-консерваторами, из которых многие религиозны и которым много до чего есть дело, в том числе до абортов и до семьи. Коалиция этих двух групп достаточно сильна, чтобы не распадаться на время выборов, но при этом разногласия относительно будущего замазываются кое-как. Неясно, выдержит ли этот альянс возникновение новых технологий, которые, с одной стороны, обещают огромные выгоды для здоровья и денежные возможности биотехнологической промышленности, но, с другой стороны, требуют нарушения весьма высоко ценимых этических норм.

По материалам книги Фрэнсиса Фукуямы «Наше постчеловеческое будущее. Последствия биотехнологической революции».

Опубликовано с официального разрешения издательства АСТ.